Время чтить и время читать
Февраль 15th, 2018
В статье Герасимова «Почему сейчас мало читают?» наряду с многими интересными нетривиальными мыслями присутствует и немало спорных. А именно: невозможно согласиться с мнением автора насчет места и роли классической русской литературы в деле воспитания подрастающего поколения.
В этой статье я не буду особенно касаться ассортимента полок советских книжных магазинов, потому что дело, на мой взгляд, не в них, а в других, гораздо более важных вещах.
Первый вопрос, который у меня возник после прочтения статьи А. Герасимова, был такой: почему в конце XIX – начале ХХ веков произведения титанов русской классики способствовали воспитанию революционеров, а в советские застойные времена плодили смердяковщину? Был у Достоевского в «Братьях Карамазовых» явно отрицательный персонаж Смердяков, который говаривал: «Я всю Россию ненавижу…я не только не желаю быть военным гусаром, но желаю, напротив, уничтожения всех солдат-с… В двенадцатом году было великое нашествие императора Наполеона французского первого, и хорошо, как бы нас тогда покорили эти самые французы: умная нация покорила бы весьма глупую-с и присоединила к себе. Совсем даже были бы другие порядки». Так и вспоминаешь перестроечные сетования о «тойотах», на которых бы мы ездили, о баварском пиве, которое бы мы пили, если бы нас победил Гитлер. Вся перестройка – это торжество лакея Смердякова. И капитализм для Смердяковых – самое то, что надо.
Таким он оказался живучим, этот лакей Смердяков! А ведь жил в России наряду с революционерами-разночинцами во второй половине XIX столетия. Да и в начале ХХ-го тоже жил. Но только те, кто прикасались к Достоевскому тогда, начинали его ненавидеть и в себе, и в обществе. На борьбу со смердяковщиной поднимались… А в результате оказывалось, что эта борьба ведет к изменению всего общественного строя. Потому что Смердякова в рамках феодально-капиталистической реальности царской России победить было невозможно. Плодились смердяковы в ней, как плодятся черви в гниющих продуктах.
Вот и в гниющем СССР, как черви, расплодились смердяковы, но только бороться с ними оказалось некому. Стоит разобраться: почему?
Не претендуя дать исчерпывающий ответ на этот вопрос, остановлюсь на кое-каких моментах, облегчающих его поиски.
1. От общего к частному
Общественное бытие, другими словами, объективная реальность, всегда диалектична. Будучи обусловлена способом производства, она состоит из множества явлений и процессов, которые находятся в постоянном движении, видоизменении, взаимосвязи, взаимопереходах и превращениях. Одно и тоже явление может одновременно нести и пользу, и вред. В основании счастья часто лежит несчастье, и – наоборот. Недаром же существует поговорка: «Не было бы счастья, так несчастье помогло». В этой связи стоит вспомнить слова Мефистофеля из «Фауста» Гёте: «Посредством зла я сотворяю благо».
Но сознание человечества, обуславливаемое ограниченным узкоспециализированным бытием, в основном, метафизично, т.е. всех этих сложных движений, взаимоизменений и причинно-следственных цепочек оно не видит, воспринимая реальность как ряд ничем не связанных фактов, одни из которых хороши, а другие дурны. Причем то, что хорошо для одного человека, обычно бывает дурно для другого, и – наоборот.
Налицо противоречие между диалектичностью бытия и метафизичностью сознания, вынужденного жить и действовать в условиях этого бытия.
На протяжении тысячелетий вся борьба за изменение общественного строя, по сути – одна большая попытка разрешения этого противоречия. Надо сказать, пока безуспешная. Диалектическое бытие почему-то постоянно создает условия для воспроизводства метафизического типа сознания, а метафизическое сознание почему-то все время восстает против этих условий, желая их поменять на более человечные, т.е., очевидно, такие, которые преобразуют его в диалектическое. Другими словами, человек хочет познать мир, в котором живет, и научиться им управлять. Но чтобы управлять, надо предвидеть развитие событий и понимать, что к чему ведет, и что из чего проистекает, т.е. быть чуть-чуть лучшим диалектиком, чем мир. Прямо какой-то Гордиев узел противоречий! Но разрубить его нельзя – зряшное отрицание получится. Надо только развязать. Маркс-то правильно заметил, что «все философы так или иначе объясняли мир, но дело состоит в том, чтобы его изменить».
В перипетиях этого противоречия, как в силках, бьется все человечество, независимо – хочет оно этого или нет, осознает или не осознает.
Какую же роль во всех этих попытках и трепыханиях играет литература и искусство? В первую очередь, – роль зеркала общественных отношений. А на зеркало, как известно, «неча пенять, коли рожа крива». Чем масштабнее талант писателя или художника, тем более точным отражением реальности будут создаваемые ими зеркала, тем более правдивы и всеобъемлющи будут отражения в них. Говоря о Толстом и Достоевском, мы имеем дело с создателями зеркал высочайшего уровня и качества. Каждый художественный образ, действующий в их произведениях – это концентрированная и фокусированная общественная тенденция, данная в перспективе своего развития.
Однако личности самих писателей при рассмотрении этих зеркал не являются величинами значимыми, т.е. необходимыми для познания отображаемой ими объективной реальности. Читая их, надо изучать созданное ими зеркало, но не личность писателя как совокупность общественных отношений. Понятно, что они в этом смысле являются хотя и лучшими, но продуктами своего времени, не более того. Также нельзя от них требовать диалектического понимания воссоздаваемой ими реальности. Отображать – не значит понимать, тем более, знать рецепты изменения отображаемого.
Меня могут спросить, почему этого нельзя требовать? Требовать-то можно, но толку от этого не будет никакого, потому что, как сказано выше, все писатели и художники – дети своего времени. И поскольку время это воспроизводит сознание, ограниченное формальной логикой, то, как бы ни был гениален писатель или художник, он сможет лишь слегка, и то не всегда, преодолевать рамки этой логики. Быть «зеркальных дел мастером» – не значит быть диалектиком. Отсюда и пушкинское: «нам не дано предугадать, как слово наше отзовется». Так что ни Толстой, ни Достоевский не могли предугадывать, они творили великолепные зеркала, которые будут годны к изучению до тех пор, пока будет существовать общество, построенное на разделении труда, т.е. классовое общество. Интерьеры, костюмы и манера выражать свои мысли имеют значение разве что в историческом аспекте, но суть общественных отношений – не в них, а в самих людях.
Но помимо писателя, который создает зеркала общественной жизни, существует еще и читатель, который пытается в этих зеркалах что-то разглядеть. Зеркало может иметь высочайшую отражательную способность, как в случае с Толстым и Достоевским, а восприятие читателя, то ли в связи с недостаточной образованностью, то ли по каким-то иным причинам, может быть не на высоте. И тогда читатель в этом зеркале узрит ровно столько и так, сколько и как позволяет ему его уровень восприятия, и всё, что его обуславливает.
2. Читатели конца XIX – начала ХХ века и молодежь советского застоя
А теперь более детально рассмотрим условия, в которых читали Толстого и Достоевского два совершенно разных поколения людей.
Конец XIX – начало ХХ веков. Россия задыхается в тисках самодержавия, сдерживающего не только развитие капитализма, но и развитие общественной мысли. Все молодое и жизнеспособное дышит революцией. Общество напряженно ищет выход из сложившегося тупика.
Достоевский, приговоренный царизмом к смертной казни за свою, на то время революционную, деятельность, запрещен. Его произведения странствуют по молодым умам в рукописных списках. Толстой в начале ХХ века предан церковью анафеме. Сейчас мало кто понимает, что это за собой влекло. Но последствия церковной анафемы на социальном поприще были очень серьезными. Человек, преданный анафеме, приравнивался к изгою. А людей, которые его читали или даже просто относились к нему с должным уважением, ждали серьезные неприятности. Проиллюстрирую это случаем из жизни моей бабушки, который произошел с ней, когда она еще была ученицей женской гимназии в г. Херсоне. На “законе божьем” священник назвал Толстого “Левкой Толстым”. Гимназистка, ставшая впоследствии моей бабушкой, встала и поправила его: “Не Левка Толстой, а Лев Николаевич Толстой”. Сейчас это может показаться мелочью, а тогда это был поступок высочайшего гражданского мужества, который вызвал настоящую бурю. На замечание бабушки священник потребовал, чтобы она прилюдно, перед всем классом отреклась от своих слов. Но отрекаться она отказалась. Тогда он потребовал ее исключения из гимназии с волчьим билетом «за кощунство и святотатство». И перед директором заявил, что пока она не исключена, он порог гимназии не переступит. «Всё смешалось в доме Облонских». Гимназия гудела. Все спорили, ссорились, спешили выразить свое мнение по этому поводу. Одни сверстницы подходили к бабушке и жали ей руку, другие – злорадно хихикали в спину и тыкали пальцами, третьи – вслух порицали, а тайком подходили и выражали сочувствие. Мнения преподавателей разделились: кто-то поддержал требование священника, кто-то стал защищать бабушку. Гимназия подала документы на ее отчисление. Но… попик чуть-чуть не подрассчитал – отец бабушки был попечителем всех гимназий в Херсонской губернии, предводителем дворянства и вообще самым авторитетным гражданином города. Спустя какое-то время в гимназии закон божий стал преподавать другой священник, который уже был более осторожен в выражениях. Чувствуете масштаб?! Поп неминуемо знал, кем был отец моей бабушки, но пошел на этот конфликт – и при этом был уверен, что победит, иначе бы не пошел. А представьте, если б отец бабушки был каким-то мелким чиновничком – «раздавили бы гадину» (т.е. мою бабушку) и не заметили бы! А когда юношу или девушку заставали за чтением «толстовской ереси»?! – мало не покажется.
Над обоими писателями тогда светился ореол мучеников за идею. А этот ореол наиболее притягателен для молодых, становящихся людей, особенно, когда эти люди жаждут революционной бури. Итак, с одной стороны, были писатели, отвергаемые системой, а с другой – читатели, настроенные на революцию, то есть во всем, в первую очередь, видящие революционный протест и презирающие всех, кто этого протеста не понимал и не желал. Другими словами, – смердяковых и иже с ними.
А с третьей стороны, т.е. со стороны государства, на произведения этих писателей был наложен строжайший запрет. Их не то что не изучали в гимназиях и лицеях, за чтение подобной литературы можно было запросто из этих заведений вылететь с «волчьим билетом» в зубах. Понятно, что в этих условиях никаких хрестоматий, предписывающих так или иначе трактовать тот или иной образ, не было и в помине. Читатель читал и воспринимал писателя, как говорится, от сердца к сердцу, а не через посредство заранее навязанных установок и оценок литературной критики.
Запрет подхлёстывал интерес молодых читателей, заставлял видеть и выделять в изучаемых зеркалах именно революционную тенденцию. Хотя в них, несомненно, была не только она. Зеркало, оно на то и зеркало, чтоб отражать все, имеющиеся в общественном бытии, тенденции. А читатель уж сам решает: как оценивать ту или иную тенденцию, какой из них следовать и т.д. Но к этому моменту мы еще вернемся чуть ниже.
А теперь необходимо бегло рассмотреть комплекс условий, сопутствующих чтению Толстого и Достоевского в 60 – 80-х годах прошлого столетия.
Ситуация в корне изменилась. Советское общество медленно, но уверенно под лозунгом: «Вперед – к победе коммунизма!» ползло к реставрации капитализма. Тогда еще никто не понимал, что метафизичность общественного сознания никоим образом не мешает обществу функционировать по законам диалектики. Партийная бюрократия поначалу превратилась в замкнутую привилегированную прослойку, а затем потихоньку стала готовить почву для своего перехода в класс новой буржуазии. В народе нарастали мещанские потребительские настроения. Политическая мысль и активность работала только по разнарядке секретарей по идеологии в строго указанном ими направлении. Молодые люди устремлялись уже не к революции, а на танцплощадки или в погоню за длинным рублем. На что они со своими устремлениями могли обратить внимание в первую очередь, изучая отображенную в зеркалах, созданных Толстым и Достоевским, реальность? У Толстого – на балы и приемы в высшем свете, на личные перипетии героев, у Достоевского – на умствования неудовлетворенного жизнью интеллигента.
Изменился и общественный статус писателей. Из двух запретных маяков они превратились в общепризнанные мировые величины. Их изучали вдоль и поперек, их трактовали все, кому не лень (понятно, что так, как хотели и считали удобным), их передергивали, их использовали, как истину в последней инстанции. Бунтарский дух молодежи чаще всего отвергает всё общепризнанное и официально разрешенное, поэтому говорить о том, что Толстой и Достоевский воспитывали молодежь 60-80-х, не совсем правильно. Вернее, совсем неправильно. Сладок всегда только запретный плод. И молодежь тех лет воспитывали именно запрещенные тогда писатели – Солженицын со своим «Архипелагом ГУЛАГом», Пастернак с «Доктором Живаго», Варлам Шаламов с «Колымскими рассказами», поэт Бродский и т.д. Безусловно, они обильно цитировали Достоевского и Толстого, но ведь и Ленина с Марксом тогда было принято цитировать направо и налево, однако, это почему-то никого не воспитывало. Цитаты попросту вырывались из контекста, передергивались и выстраивались в таком порядке, который был удобен начетчику для проведения своей субъективной линии. Вот к этим «отцам новой русской демократии» и следует предъявлять претензии за взращенную смердяковщину. А Толстой и Достоевский к тому времени уже давно были в статусе «безобидных икон» – их изучали в школе, потому что так надо, чаще всего, не читая самих произведений, по хрестоматийной критике, которую утверждал идеологический отдел ЦК КПСС.
А идеологический отдел ЦК тогда уже больше всего беспокоился о своем статус-кво и о том, чтобы «не было войны». Ну, и классиков, как марксизма, так и художественной литературы трактовал в рамках этих своих интересов. Кстати, на обеспечение именно этих интересов работали и полки книжных магазинов. То, чем заполнены полки магазинов, читать явно не интересно. А если оно еще и стоит по 3 копейки, так вообще – на что только бумагу переводят! Другое дело, когда надо бегать, макулатуру сдавать, днем с огнем искать, – тогда получаешь сплошное удовольствие. Так что помимо антисоветчиков молодежь тогда воспитывала еще и литература для отдыха, а она, как известно, разная по содержанию бывает. Что воспитала, мы можем наблюдать уже в течение 20 лет.
3. Как правящий класс может заставить смотреть в зеркало и видеть то, что угодно ему?
Для правящего класса – это вопрос вопросов. Ответ на него ищут идеологи этого класса уже много столетий. Ищут ощупью, совершая ошибки и просчеты. Правда, выводы из этих своих ошибок и просчетов делают почти всегда верные. Еще бы – ведь в этом случае срабатывает инстинкт самосохранения! Подвергать преследованиям писателей пробовали – плохо получается – они тут же становятся кумирами. Запрещать их произведения? Так они, наоборот, становятся чертовски популярны! Подкупать? – Да, частично можно. «Частично» потому, что не все продаются. Вечно находится пара-тройка «фанатиков» – и потом – хоть «караул» кричи.
Во второй половине ХХ века нашли, наконец. Устроили некое подобие королевства кривых зеркал, где тех, кого не следует читать во имя безопасности «элиты», превращают в бесполезную общепринятость, а тех, кого следует, запрещают, но так, чтобы при желании всегда можно было достать их книги. А неподкупных фанатов нейтрализуют не гонениями, а отсутствием средств, завесой молчания и пестрым разнообразием дешевенькой по содержанию, но очень дорогой по стоимости литературы. Попробуй, разберись – где оно настоящее зеркало, отражающее объективное общественное бытие, а где подложное, отражающее лишь убогий внутренний мирок своего хозяина? Не так-то просто! При этом детей с детства учат не мыслить, а трактовать по заранее заготовленному и, понятно, безопасному для власть имущих шаблону. С расчетом на то, что шаблонные стандартизированные люди разобраться вообще ни в чем и никогда не смогут.
А ведь начали по шаблону учить именно тогда – в 60 – 80-е годы!
Проиллюстрирую, как это было, случаями из своей жизни.
Все школьные программы тогда были тщательно разработаны (не то, что сейчас) и утверждены министерством образования. Программы по гуманитарным наукам, таким, как история, обществоведение, литература, помимо этого были утверждены еще и идеологическим отделом ЦК. Так что линия в них проводилась единая. Но на то время она уже была призвана проводить в умы молодежи не мнение писателей по тому или иному вопросу, а их трактовку, выгодную правящей верхушке. Непосредственно в школе все зависело от учителей: с огоньком или без, они вкладывали в подрастающее поколение утвержденное сверху видение предмета. У меня учительница по литературе была, как говорится, далеко не худший вариант. Так что все выше перечисленные факторы свидетельствуют в пользу того, что мои частные воспоминания являются отражением всеобщей тенденции в преподавании литературы.
Итак. Плодом изучения каждого писателя являлось сочинение (а иногда и два) по той или иной теме, затронутой в его произведении. Формально всегда призывали читать не критику, а само произведение. Но реально учебный процесс был настолько насыщен, что прочесть в период изучения «Преступление и наказание», а, тем более, «Войну и мир» было попросту невозможно по времени. И большинство советских школьников ограничивалось чтением хрестоматии. И потом их сочинения представляли собой слегка видоизмененные тексты из этой хрестоматии, в которой все было разложено по полочкам: кто хороший, кто плохой, на кого равняться, кого ругать и т.д. Были среди советских школьников и такие, которые не читали ни произведений, ни критики на них, они ходили в двоечниках. Но речь сейчас не о них.
Я и в детстве была трудно управляемым ребенком, а в подростковом возрасте стала совсем безбашенной – заставить меня сделать что-то против моего желания не могли ни родители, ни школа, ни сверстники – это было попросту невозможно. Так вот, хрестоматию я упорно читать не хотела, конечно, не из высоких идейных соображений, а просто душа почему-то к ней не лежала. А произведения классиков в моем сердце находили живой отклик, и я их глотала запоем. Мои итоговые сочинения всегда были лучшими в классе, но при этом совершенно непредсказуемыми с точки зрения кем-то утвержденных или общепринятых стереотипов. С олимпиадами всегда все складывалось таким образом, что мои сочинения туда не попадали – не то чтобы их не отправляли, а так: то забывали, то не успевали, то что-то еще. Если учесть, что учительница часто говаривала мне, что, когда я сдаю ей свое сочинение, она ощущает себя на пороховой бочке, то все эти забывания и неуспевания легко понять.
Так, например, в своем сочинении по «Преступлению и наказанию» я доказала, что Раскольников был прав не в своем непосредственном, в тех условиях абсолютно бессмысленном, действии, но в своих духовных исканиях, направленных на изменение гнусного общественного порядка. К слову заметить, что и основной типаж, которому мил этот гнусный порядок, он определил правильно. Ведь старуха процентщица и лакей Смердяков – персонажи, можно сказать, родственные. Правда, не с них надо начинать изменение общественного строя… Но это мы сейчас такие умные, а Раскольников-то этого не знал, он, как и передовая революционная мысль того времени, еще метался в поисках выхода!
Учительница на уроке о моем сочинении не сказала ни слова, только попросила меня подойти к ней после уроков. Я подошла. На меня, естественно, обрушился поток уговоров и сетований, вот, какого порядка: «Ты играешься с огнем, потому что не понимаешь, что с таким сочинением тебя и на порог института не пустят. Ты талантливая девочка, а будущее себе испортишь – и всё. Если бы в районо увидели это твое сочинение, меня бы с работы уволили. Ты думай себе, как хочешь, но пиши, пожалуйста, так, как надо». «Кому надо?» – тут же спросила я в ответ, но учительница ничего не ответив, лишь устало махнула рукой: «Ну, как тебя вразумить, горюшко ты луковое?!»
Похожий эпизод случился и после сочинения по Толстому, тема которого звучала примерно так: «Сравнительная характеристика Платона Каратаева и Тихона Щербатого». Критикой предписывалось христолюбивого, всему покорного непротивленца Платона Каратаева считать собирательным образом всего русского народа и стенать над его широко раскрытыми голубыми глазами, устремленными в небо, когда он умер во французском плену. А Тихона Щербатого, который опускал на головы французов дубину народной войны, надо было по-отечески журить за злой огонь в глазах и за чрезмерную непримиримость. Я написала по-другому. Тихон у меня был борцом за независимость своей Родины, и его непримиримость к врагу спасала жизни тысячам соотечественников, а Платон был никчемной амебой, скрывающей свою никчемность за идеей всепрощения и миролюбия. Когда вокруг война, миролюбие не уместно. Не был бы таким миролюбцем, так не погиб бы при дороге бесплодно, как осенний лист, а грохнул бы нескольких французиков, да и сбежал бы в партизанский отряд к Денису Давыдову, где Тихон сражался. А там, если б и погиб, так с пользой для дела.
Понятно, что после этого сочинения обращенная ко мне речь учительницы была примерно такой же, как после моего опуса по Раскольникову.
Так кто же виноват, что из застойного поколения выросло племя смердяковых, старух процентщиц и, в лучшем случае, – каратаевых? Толстой ли с Достоевским? Или же какие-то иные нехорошие люди? Или, может, даже не люди, а какие-то, скрытые от глаз процессы, происходящие в недрах общества?
4. И снова – к общему
Объективная реальность, развивающаяся по законам диалектики, постоянно творит с метафизическим сознанием всякие интересные фокусы. Когда, например, в обществе начинают набирать силу процессы, ведущие к слому отжившего уклада, в зеркалах общественной жизни, созданных писателями и художниками, люди, прежде всего, видят и положительно оценивают именно те образы и фрагменты, которые являются выразителями именно этих процессов и тенденций. И наоборот – когда общество движется к реставрации отжившего уклада, сознание большинства начинает сочувственно относиться к тем персонажам, которых раньше, на революционном витке, глубоко презирало и ненавидело.
Сейчас образ мыслей и действий, свойственный лакею Смердякову, – явление массовое, а потому и положительно общественным мнением оцениваемое. Попробуй-ка сейчас докажи молодым людям, которые привыкли сызмальства мыслить и поступать, как Смердяков, что этот персонаж – воплощение подлости, гнусности и всяческой мерзости?! Да, для большинства из них он – положительный герой.
Но реальность меняется, изменения накапливаются, и революционные тенденции, независимо от нашего отношения к ним, вновь начинают набирать силу. И в один прекрасный день идеологи существующего порядка вещей возопят (уже вопят): «Маркс и Ленин снова становятся популярными, вновь читают Толстого и Достоевского – караул!»
Спокойно, господа! – Так надо. Процессы, происходящие на уровне базиса, вновь породили общественную необходимость в людях, воспитанных на Марксе, Ленине, Толстом и Достоевском. А это значит, что в обозримом будущем – конец и восхваляемому вами базису, и вам. Раз общество в массовом масштабе порождает старух процентщиц и Смердяковых, то неминуемо, как их антитезу, породит и Раскольниковых, непримиримых к врагам Тихонов Щербатых (а враги-то, они разные бывают: когда – внешние, а когда и – внутренние, классовые). А там и новый Ленин с целой армией своих братьев по духу к сроку подоспеет.
Только бы новым воспитанникам классиков научиться действовать в созданном вами королевстве кривых зеркал. Кривые зеркала – придумка, конечно, талантливая, но ведь и диалектику общественного развития не обманешь – она все равно в нужном направлении вырулит, разве что не так быстро, как хотелось бы.