Тирания в ее золотое время: в чем секрет счастья?
Апрель 29th, 2018
Секрет успехов жестких, патерналистских режимов заключается в том, что они уменьшают общее количество происходящих в обществе событий. Уменьшается всяческое проявление инициативы – от основания новых предприятий до проведения благотворительных акций, снижается разнообразие человеческого поведения, если угодно – уменьшается количество типов происходящих событий и совершаемых поступков. У этой тенденции есть множество позитивных моментов: вместе с общим снижением количества событий, уменьшается и количество неприятных событий.
В частности, снижается преступность, и вообще различные инциденты совершаются реже. Дело даже не в преступности: любое событие может рассматриваться как неприятное, поскольку требует реакции, требует, быть может, изменения устоявшихся алгоритмов поведения, а это радует далеко не всех. За счет снижения количества событий люди достигают благословенного покоя – во всяком случае, достигают его в той степени, в какой это вообще зависит от государственной власти.
От Пушкина нам осталось две гениальных формулы: что нет счастья, но есть «покой и воля», и о привычке – «замена счастию она». В сущности, «привычка» и «покой» – это два имени для одного и того же состояния, которое в психологических словарях называется «ригидность» – то есть «затрудненность (вплоть до полной неспособности) в изменении намеченной субъектом программы деятельности в условиях, объективно требующих ее перестройки». Когда любая сколько-нибудь сильная инициатива наказуема, все вообще социальные субъекты стараются действовать по заданным алгоритмам, становится ненужным придумывать оригинальные шаги, окружающий мир – на короткое время оказывается привычным, и если это не счастье – то торжество Покоя и Привычки. Государство, которое уменьшает количество событий на своей территории, по сути, делает максимум возможного для счастья своих подданных – счастья в самом глубоком, буддийском смысле слова.
Вполне допустимой представляется гипотеза, что при прочих равных условиях количество актов насилия – в том числе, актов насилия, совершаемых государственной властью – в демократическом и либеральном государстве в среднем больше, чем в государстве тираническом и патерналистском.
Тирания часто бывает очень кровавой в моменты захвата власти – поскольку, постольку в этот момент она слишком многим представляется как явление незаконное, на первых этапах у нее бывает много врагов, которых необходимо уничтожить, заодно, уничтожив вообще сколько-нибудь сильные и независимые общественные институты, которые могли бы представлять хотя бы потенциальную опасность для самовластия. Однако, фаза уничтожения совсем не обязательно длится бесконечно, вопреки обвинениям либеральных публицистов тирания далеко не всегда придумывает себе противников.
Поэтому, если правление хоть сколько-нибудь разумно, и при этом у государства отсутствуют внешние противники, то, покончив со своими врагами, тирания вполне может перейти к этапу мирного правления, примером которого в истории СССР могут служить эпохи Хрущева и Брежнева, а в истории Римской империи – вторая половина правления императора Октавиана Августа, который, после того как Республика была уничтожена, а противники его воцарения – погибли в войнах или казнены, стал, по отзывам историков, мирным и мудрым правителем. И Пиночет, и Франко, и даже Гитлер пятнали свои биографии казнями и арестами соотечественников главным образом в момент приходы к власти и в самые первые годы правления. Затем же жизнь под их правлением – пока эта была мирная жизнь – имела даже некоторые преимущества. Конечно, и в эти эпохи уничтожают диссидентов, но уже в статистически незначительных количествах. Задним числом мирные этапы тирании очень часто воспринимаются как золотой век в истории государств.
Рассуждая умозрительно, вполне можно допустить, что либеральному государству куда чаще приходится прибегать к насилию, поскольку перед ним имеется куда больше объектов регулирования, куда больше вызовов, требующих ответа. Каждый акт регулирования – маленький акт насилия. Тирания не регулирует, а на корню уничтожает источники беспокойства.
В либеральные государства проникают эмигранты из других стран – патерналистские страны склонны к изоляции. В либеральных государствах поощряют инициативу, создание мелких и средних предприятий – в патерналистских покровительствуют ограниченному кругу компаний – государственных, или избранных государством. В либеральных государствах люди в значительной степени предоставлены самим себе, в силу чего многие не работают, или, скажем, ведут «богемный образ жизни» – в патерналистском, насколько это возможно, общество опекает гражданина, помогает ему с трудоустройством и контролирует его образ жизни. В либеральном обществе население более мобильно – в патерналистском оно больше живет на одном месте. Спрашивается: в каком государстве выше уровень преступности и чаще происходят всевозможные неприятные инциденты – в том, где больше эмигрантов, безработных, мелких и средних предпринимателей, людей недавно приехавших из соседнего города – или тех, где всех этих категорий населения меньше? Ответ очевиден.
Уже невесть сколько лет по страницам публицистики гуляет мысль, что свобода требует хлопот и в силу этого неприятна, а тирания содержит в себе немалый соблазн, поскольку обеспечивает «порядок». Однако надо точно осознавать, какая именно мысль содержится в этой отнюдь не новой идее. Тирания обеспечивает порядок отнюдь не потому, что она создает мощную полицию, и «вешает воров за ребра». Тиран заинтересован в использовании полиции против своих политических противников, но ему не так важно, чтобы полиция эффективно оберегала простого гражданина от уголовных преступников. Правда, в условиях тирании полиция часто начинает обладать большими полномочиями, и в качестве побочного эффекта это сказывается на борьбе с преступностью. Но речь идет именно о побочном эффекте, между тем, в условиях отсутствия публичного контроля полиция может слишком быстро быть демотивирована и коррумпирована.
Тирания совсем не обязательно организует хорошую полицию, но – если это настоящая, добротная тирания – она, скорее всего, уменьшает интенсивность общественной жизни вообще. На фоне этого и полиция начинает выглядеть успешной и компетентной – поскольку уменьшилось общее количество социальных процессов, а с оставшимися регулирующим органам легче справиться.
Когда в 1980-1990-х годах в СССР стали создавать рыночную экономику, то выяснилась парадоксальная вещь: оказалось, что в самой зарегулированной в мире экономике нет регулирующих органов. Мнимая мощь советской системы управления народным хозяйством строилась на том, что многие формы экономического поведения были просто изначально запрещены. Такое элементарное событие, как открытие человеком собственной сапожной мастерской на большей части территории СССР просто не могло произойти. Закрытия предприятия тоже не могло быть. Это и называлось «порядком».
Нормальная индустриальная и постиндустральная экономика может существовать, только если какое-то количество неэффективных предприятий ежегодно закрываются. В СССР предприятия практически не закрывались – и расплатой за это стало то, что в 1990-х годах разорились едва ли не все предприятия, причем почти одновременно. Расплатой за застой стало катастрофическое ускорение социальных процессов в «лихих 90-х». Отсроченная событийность настигла общество…
А нынешнее уменьшение интенсивности жизни, напротив, способствует «стабильности» – в том же смысле, в каком замораживание способствует сохранению мяса, а также человеческих тел. Если тело нежизнеспособно, то замораживание оказывается для него единственным выходом. И существует огромный соблазн оценивать замороженное состояние общества как предпочтительное.
Однако плата за спокойствие, хотя и незаметна, но велика: это отставание в развитии. Может быть, Дарвин и не дал исчерпывающего объяснения эволюции, но он дал один из важнейших законов всякого развития: чтобы нащупать перспективный путь в будущее, нужно проводить множество неудачных экспериментов. Нужно делать тысячи лишних шагов во всех направлениях, чтобы нащупать правильную тропу. Из миллиона мальков лишь один становится рыбой, из тысяч ископаемых биологических видов лишь немногие дали потомство, дожившее до наших дней. Из множества инженерных решений лишь малая часть оказывается гениальной, из тысяч учрежденных компаний лишь некоторым удается просуществовать более десяти лет.
Отказываясь от неудобств многообразия, мы лишаемся экспериментального поля, на котором зреет будущее. У государства падает новаторская активность, закупориваются механизмы обратной связи, замедляются умственные процессы. Взаимодействие бизнеса с чиновничеством взяткой начинается и взяткой исчерпывается. И опять же – сожаления не о занесенных рублях, даже не о совершенных преступлениях и творимых несправедливостях, а о не совершенном. Не случившемся. Не предложенных законах. Не сказанных словах. Не учрежденных учреждениях. Не организованных организациях. Не подсказанных вовремя решениях. Не оказанной сиротам помощи (потому что благотворительность – пиар, а активный пиар – политическое преступление).
Разумеется, это все не надолго. Но не надолго – по историческим меркам. А с точки зрения продолжительности человеческой жизни – очень даже надолго. Уже долго. Самое главное, что если наступят перемены – это могут быть только перемены к худшему. Ибо существующий сегодня политический режим может быть изменен только в результате потрясений – а в потрясениях, будь они финансовыми, военными или природными, нет ничего хорошего. Но как бы режим не был изменен – в эпохе, которая последует за ним, будет большее количество событий, а умения на них реагировать уже не будет. В ином масштабе повторятся 1990-е годы: на общество, привыкшее к тепличному режиму тирании и лишенное механизмов ответа на вызовы внешней среды, обрушится повышенная доза событийности. Поэтому те крутые перемены, которые нам предстоят, не могут быть восприняты иначе, как «катастрофа». Однако задерживая перемены, мы только натягиваем пружину истории, которая тем больнее ударит в будущем. А стены нашего холодильника обязательно размоет…