Конец 60-х – диссидентское движение имело союзное значение
Октябрь 25th, 2017
Когда пенсионера Никиту Хрущева вызвали в ЦК КПСС, руководителем которой он до недавних пор являлся, и в довольно резкой форме поинтересовались, кто и что спровоцировало его писать мемуары, Хрущев со свойственной ему непосредственностью почти по-детски пожал плечами, словно отвечая вопросом на вопрос: «Все пишут, почему же я не могу?»
Проводивший беседу партийный чиновник прекрасно знал об отсутствии у Хрущева малейших склонностей, не говоря уже о способностях, к какой-либо литературной деятельности.
Потому и поставил вопрос столь же конкретно, сколь и обидно для бывшего главы государства. Хрущев ничуть не прояснил обстоятельств, при которых у него возникло желание оставить письменные воспоминания. Имен названо не было, скорее всего, потому, что и не знал, кто первым из современников подал идею оставлять для потомков ощутимые следы после каждого государственного деятеля или исторического лица, независимо от того, через какую дверь тот вошел в историю.
А это был человек в высшей степени благородный и большой гуманист. В те времена для этого требовалось достаточно мужества.
Ну а теперь все по порядку.
Во вторую половину шестидесятых годов наша страна вошла с ощущением успокоенности. После суетливого Хрущева, неустанно проводившего эксперименты на подвластной ему одной пятой нашей планеты, уравновешенный и прагматичный Брежнев казался просто подарком судьбы. До него все правители поднимали народ на борьбу, призывали к бунту – революционному, военному, трудовому, – но в любом случае к чему-то чрезвычайному. Казалось, сама история призвала Брежнева стать умиротворителем общества, способного повсюду примирить страсти. Правда, умиротворение и тут не пошло на пользу: желанный покой затянулся и перешел в «застой».
А тогда, в конце шестидесятых, Москва радостно и с облегчением зажила бурной и полнокровной светской жизнью.
Каждый вечер рестораны так называемых «домов творчества» – писателей, журналистов, кинематографистов, архитекторов или ученых – заполнялись до последнего столика. Не берусь судить, чему это служило больше – развлечению или творчеству, но общению людей – вне всяких сомнений.
Стремясь подчеркнуть свое предназначение как центров интеллектуального общения, многие из клубов стали предварять откровенное застолье показами иностранных фильмов, не выходивших на широкий экран.
Однажды такой «выход в свет» доставил мне не только эстетическое наслаждение, но и повлек за собой целую цепь непредвиденных событий.
Просмотр этот был необычный уже потому, что для узкой аудитории демонстрировался не иностранный, а советский фильм. Вернее, не фильм даже, а черновые материалы, которые по каким-то соображениям не были использованы в документальной ленте с рабочим названием вроде «Если дорог тебе твой дом».
Речь шла о легендарных советских полководцах Второй мировой войны, которые своими умом и волей сумели мобилизовать людей, превратив их из пораженцев в победителей, и разнесли вдребезги машину германского фашизма.
Для этого им потребовалось четыре года немыслимого умственного и физического напряжения. Когда же война окончилась, оказалось, что их силы исчерпались и они почувствовали себя значительно менее пригодными для мирной жизни, нежели для военного времени.
Словно осознавая это, как за полтораста лет до того произошло и с Кутузовым, они поспешно, один за другим, стали уходить из жизни, так ничего и не поведав новым поколениям, которым принесли в жертву и свои, и чужие жизни.
Первыми спохватились режиссер Георгий Чухрай и директор Экспериментальной киностудии Владимир Познер. Они сделали все, чтобы запечатлеть на пленку все самые откровенные, часто предсмертные, монологи героев войны, прошедших сквозь величайший в истории ад.
Когда в маленьком просмотровом зале зажегся свет, Познер обратился к присутствующим. Говорил он негромко, но как-то очень изысканно и чуть-чуть грустно. А упреждая неизбежный вопрос, ради чего он все это делает, неспешно попытался объяснить:
– Каждый из нас когда-нибудь покинет этот мир. Окажется ли история нашей жизни интересна потомкам – не знаю. А жизнь вот этих людей, только что говоривших с вами с экрана, – вне всяких сомнений. Новые поколения востребуют эти кинокадры и останутся благодарны нам за этот немалый труд.
Насколько я знаю, сегодня здесь собрались писатели, журналисты, кинематографисты. Демонстрируя эти киноматериалы, мы очень рассчитывали вызвать и у вас желание своими средствами запечатлеть тех, кто сотворил чудо. Нам удалось заснять многих военачальников. Но это – ничтожно мало. Я, например, знаю человека, который записал интереснейшие рассказы Лазаря Кагановича, другой работает сейчас с Молотовым. Говорят, в совсем неплохой форме находится сейчас и Хрущев. А ведь это люди, делавшие нашу историю, и нужно спешить, чтобы запечатлеть их облик и их мысли.
Приглашения на подобные «закрытые» просмотры, как правило, рассылались на двоих. И я пригласил своего друга, английского журналиста, советского гражданина Виктора Луи.
Человек этот был в высшей степени незаурядный, с драматической судьбой. Оставшись мальчишкой в суровые военные годы круглым сиротой, он в четырнадцать лет попытался выжить, прислуживая в различных иностранных диппредставительствах в Москве, за что в пятнадцать лет был арестован и осужден на 25 лет концлагерей.
Отбытие половины положенного срока совпало со смертью Сталина и с приходом к власти Хрущева, который несколько позже разоблачил диктатора на ХХ съезде КПСС и провел широкую амнистию политических заключенных.
Тюрьма не деформировала Луи. В те времена за решеткой «отбывала срок» значительная часть интеллигенции страны. Как человек талантливый и дисциплинированный, он умудрился и лагерь превратить в «свои университеты», выучив у сидевших за колючей проволокой видных специалистов английский и турецкий языки. Турецкий был, впрочем, вынужденным компромиссом, ибо большого лингвистического разнообразия лагерь не предлагал.
Оказавшись на свободе, Луи женился на англичанке и стал работать в Москве в качестве корреспондента английских газет. Благодаря отлично написанным московским репортажам, он вскоре получил признание, затем пришла и слава.
Неожиданно для меня и просмотр, и последовавший затем короткий разговор с Познером произвели на Луи сильное впечатление. Будучи человеком благородным и благодарным, Луи и до того был одержим мыслью отдать «долг чести» Хрущеву, которого не без основания считал своим спасителем, а себя – его пожизненным должником.
Следует добавить, что имя Хрущева лично для Луи оказалось тесно связанным с его вхождением и в большую журналистику, и в большую политику. Ведь именно Виктор Луи был первым, кто сообщил на весь мир об отстранении Хрущева от власти. Шаг этот был более чем рискованный. Не подтвердись эта сенсация, у Луи были отличные шансы вновь оказаться там, откуда, как он считал, Хрущев его вызволил. С этого момента Луи безвозвратно получил реноме «самого информированного» человека в стране, причем не только среди журналистов, но и среди политиков. Теперь его приглашали послы, государственные деятели.
Под впечатлением увиденного на кинопросмотре мы возвращались домой молча. Каждый думал о своем. Прощаясь, Луи задумчиво произнес: «Мне очень хотелось бы поехать на дачу к Хрущеву и поговорить с ним». Я неопределенно пожал плечами. Такая возможность у него была, поскольку Виктор был хорошо знаком с дочерью Хрущева Юлией и ее мужем Львом Петровым.
Это была удивительно милая и интеллигентная пара. Оба много писали и печатались. К тому же Лев Петров в то время прекрасно перевел с английского несколько рассказов кумира советской читающей публики шестидесятых – Эрнеста Хемингуэя. Жили они предельно скромно, если бы не фамилия Юлии, никто и подумать не мог, что они принадлежали к столь всемогущему клану.
Хрущев после его отстранения от власти жил на просторной подмосковной даче с охраной, обслугой, включая поваров и поварих, которых привез еще в пятидесятом году из Киева. Ему была предоставлена государственная машина с полной свободой передвижения. Конечно, он жил под бдительным присмотром охранников, которые легко превращаются в конвоиров. Широкого общения с народом, безусловно, и не предполагалось, да и сам Хрущев к нему не очень стремился.
Виктор Луи приехал на дачу к Хрущеву с женой и с небольшой кинокамерой, которая запечатлела дни покоя необычного пенсионера.
Вволю нагулявшись и показав все, что успел посеять, но не пожать, хозяин пригласил гостей к столу. Он в основном и говорил на протяжении всей трапезы, спеша поведать как можно больше из того, что пережил, в течение десяти лет возглавляя партию и государство.
Не терпевший прежде ни малейших возражений, теперь он готов был если не покаяться, то, по крайней мере, объясниться относительно отдельных своих политических поступков. Ясно было, что он страдает из-за отсутствия аудитории, перед которой, как когда-то, часами произносил свои речи.
Некоторое время спустя отснятый на даче фильм появился на Западе и обошел все телеэкраны мира, став настоящей сенсацией. Пресса также не осталась в стороне. Реакция была в целом положительной.
крыленные успехом фильма на Западе и полным отсутствием отрицательной реакции на его появление в СССР, Луи и Петров решились расширить рамки представления Запада о стиле брежневской демократизации.
Дело в том, что Хрущев, едва придя к власти, тут же превратился в абсолютного кумира московского журналистского корпуса. Человек импульсивный, он любил появляться вдруг, «когда его совсем не ждут», на дипломатических приемах. Понятно, что журналистская братия, собравшаяся, как всегда, в основном поесть и выпить, тут же оставляла в сторону стаканы, надкусанные бутерброды с черной икрой и устремлялась к нему.
Хрущев ни разу не разочаровал их. Из четырех-пяти историй, что он всякий раз рассказывал, одна как минимум становилась сенсацией. Как правило, это была сага о его отношениях со Сталиным, которому он так и не простил пережитых унижений, либо подробности относительно того, как именно проходил арест Берии и как тот вел себя перед казнью.
Вначале Луи и Петров решили собрать воедино и издать все, что бывшим главой государства уже было рассказано. Однако очень скоро они убедились, что подлинных рассказов куда меньше, чем повторов, и сборник никак не получался. Тогда Петрову пришла мысль спасти положение, освежив уже заезженные сюжеты несколькими живыми беседами с тестем, записанными на пленку. Результат оказался плачевным.
Хрущев отвечал вяло, и это было по-человечески понятно: для красочного рассказа Никите Сергеевичу нужна была живая аудитория, а не наскучивший близкий родственник.
Тогда ничтоже сумняшеся Петров решил включить в «творческую команду» сына Хрущева – Сергея.
Сын всегда ближе родительской душе, чем зять. Решение было верным. Настроение Хрущева улучшилось, но не потому, что зятя сменил сын, а потому, что тот вручил отцу техническую новинку – портативный магнитофон, с которым можно было разговаривать, не рискуя встретить возражения.
С того дня распорядок дня «почетного изгнанника» коренным образом изменился. Он забыл о гидропонике, прочих бесполезных занятиях и с утра, наскоро перекусив, уединившись в самой отдаленной части дачного участка, диктовал, диктовал, диктовал… Занятие оказалось столь увлекательным, что автор стал забывать и об обеде, и об ужине. Доверенную ему игрушку он теперь не выпускал из рук и, даже ложась спать, непременно клал магнитофончик вблизи подушки.
Петров рассказывал, что Хрущев в эти месяцы разительно изменился внешне и внутренне. Исчез пессимизм, и, казалось, он вновь обрел цель жизни.
Начиная со второй половины шестидесятых я имел возможность довольно часто общаться по службе с тогдашним председателем КГБ Юрием Андроповым. Во время одной из таких встреч я поделился с ним впечатлениями от отснятого фильма о маршалах-героях Второй мировой и о беседе с Познером.
– Слава Богу, наконец-то нашлись люди, готовые делать благородное дело! А то ведь вокруг наших руководителей сплошь и рядом вертятся сплошные «прилипалы»… Мне доложили, что и Хрущев теперь пишет, – добавил Андропов недовольно, – и что к этому имеет отношение твой приятель, Виктор Луи.
– Хрущев не пишет, а диктует свои воспоминания, – осторожно поправил я. – Однако пока ничего не могу сказать по поводу их содержания. Я с ними не знаком.
– А надо было бы ознакомиться!.. – недобро возразил он. – Хрущев – человек неуравновешенный и к тому же обиженный. Может легко пренебречь государственными интересами… Лучше всего, чтобы этих мемуаров не было бы вовсе. Но запрещать ему писать или поучать бывшего Первого секретаря нашей партии – не наше дело. А вот оберегать государственные интересы – наша прямая обязанность. Поэтому мы должны быть в курсе дела!
В переводе с непростого андроповского диалекта понятие «государственные интересы» в данном случае следовало отождествлять с репутацией самого Брежнева, которую действительно обиженный и униженный вероломный Хрущев мог серьезно «подмочить». Выяснение же личных отношений с бывшим Первым секретарем ЦК было делом высших партийных органов, которые неизменно пытались переложить всю ответственность на КГБ.
Андропов постоянно противился подобным поползновениям партаппарата, но мало в этом преуспел. К концу беседы он несколько смягчился и на прощание даже достаточно откровенно напутствовал:
– Ты передай, пожалуйста, Луи, пусть не очень усердствует перед Хрущевым в благодарность за досрочное освобождение… Сам знаешь, у Хрущева руки повыше локтя в крови, и, выступая на ХХ съезде, он меньше всего думал о стране и о народе, действуя по самой незамысловатой формуле: разоблачу Сталина – смою и свои грехи!.. Кто же станет разоблачать разоблачителя?!
уи был человек с устоявшимися принципами, сложившимися взглядами на жизнь, а потому и от своих убеждений отказываться не был готов.
Переданные мною слова Андропова мало его впечатлили. Он по-прежнему судил Хрущева по своей собственной судьбе.
Славе, обыкновенно, сопутствуют деньги. Вскоре Луи стал человеком по тем временам состоятельным, владельцем солидного дома под Лондоном и достаточно престижного, в подмосковном Переделкино. Эти обстоятельства позволили ему наконец почувствовать себя в жизни вполне уверенно.
Тем временем регулярно поставляемая сыном Хрущева Сергеем гора надиктованных отцом магнитофонных пленок на столу у Луи катастрофически росла, наводя на мысль о том, что у автора развивается нечто, близкое к «диктомании». Несколько позже возникла и другая проблема.
Как-то я приехал к Луи на дачу, с тем чтобы, прослушав целиком хоть одну пленку, представить себе, как будут выглядеть мемуары «бывшего Первого». До сих пор у меня не было ни малейших оснований жаловаться на неустойчивость своей нервной системы, но на сей раз даже малая часть прослушанной надиктовки вызвала у меня что-то вроде шока, который я долгое время спустя не мог преодолеть. Как мог такой невежда, не способный выразить даже самыми простыми словами свои мысли, более десяти лет править огромной державой и народом, веками располагавшим колоссальным интеллектуальным потенциалом?!
Из уст Хрущева лилась, как манная каша из волшебного горшка в известной детской сказке, малосвязанная речь, путаная, с бесконечным числом междометий, а то и просто невнятных звуков… Зачастую мысли наезжали друг на друга, и понять, о чем, собственно, речь, было никому не под силу. То и дело фраза обрывалась уже на половине, и нужно было иметь богатое воображение, чтобы понять, что предполагалось выразить во второй ее части. Но и в тех кусках, где текст содержал хоть какой-то смысл, возникали серьезные проблемы.
Мне прежде не приходилось читать какой-либо прозы, где все персонажи были сугубо отрицательными, за исключением одного – самого автора. Доставалось многим – и китайцам, и французам, даже самому Фиделю Кастро, которого Хрущев прежде прилюдно окрестил своим «лучшим другом». О соотечественниках и «партийных товарищах» и говорить нечего.
Стремясь избежать скандала и восстановить баланс, Луи набрался терпения и собственноручно вырезал из пленки некоторые «сомнительные» места, что дало возможность американцам выпустить второе издание «без купюр».
Кстати, что касается отношения Хрущева с новым советским руководством и, главное, с Брежневым, то тут он проявил себя далеко не таким безрассудным политиком, как приучил думать о себе, и в своих «Мемуарах» ни словом ни о ком из стоящих у власти не обмолвился, мудро заботясь о том, чтобы сохранить и для себя, и для всей многочисленной семьи все предоставленные Брежневым привилегии.
Составив довольно подробный синопсис по всем имеющимся у него пленкам, Луи вылетел в США, где тут же связался со старым знакомым, журнальным издателем Горкиным. Поразмыслив, они решили показать сырой материал мемуаров концерну «Тайм-Лайф».
Встретившись с руководством издательства, Луи первым условием поставил, чтобы его имя никогда не всплыло в связи с этой публикацией. Американцы не только сразу дали слово чести, но, более того, и по сей день, спустя много лет после смерти Хрущева, а затем и самого Луи, слово сдержали.
В свою очередь, американцы поставили ответное условие: они готовы работать только с оригинальными пленками, и то лишь если удастся идентифицировать голос автора, то есть Никиты Хрущева.
Луи схватился за голову, представив себе, как станут американцы расшифровывать надиктованную неразбериху. Ведь это и не всякому русскому под силу! Луи взялся объяснять боссам, что Хрущев – выходец из «самых низов», а потому и не должен восприниматься как интеллигент. Американцы отнеслись к этой позиции не только с пониманием, но и с достаточным чувством юмора и, по-настоящему развеселившись, объяснили гостю, что «феномен Хрущева» известен не только в России, но и во многих странах мира, включая Соединенные Штаты.
– Если вы, господин Луи, думаете, что за недолгую историю наших Соединенных Штатов нами правили исключительно изысканные интеллектуалы, то сильно заблуждаетесь. Одним словом, привозите пленки, а уж о квалифицированном переводе и обработке материалов позаботимся мы сами!
Это были воистину вещие слова. Американцы нашли специалиста для расшифровки всего наговоренного Хрущевым, лучше которого и придумать было нельзя. Им стал известный сейчас в России первый заместитель госсекретаря США Строб Тэлбот. Человек в те годы совсем молодой, он оказался способным совершить не просто чудо, а настоящее волшебство. По сей день я не могу понять, как Тэлботу удалось расшифровать хрущевские сбивчивые мысли и точно выстроить логику и хронологию событий.
Как все увлекающиеся натуры, Хрущев скоро вошел в роль летописца Нестора и менять амплуа, судя по всему, не собирался.
Ранним осенним утром корреспондент английской «Ивнинг ньюс» Виктор Луи, не дожидаясь «еще одного, последнего сказанья», сложил все надиктованные Хрущевым пленки в одну объемистую сумку и отправился в аэропорт «Шереметьево», где предъявил ее как ручную кладь.
Не возбудив ностальгического интереса к почти забытому голосу недавнего правителя страны у представителей служб безопасности и таможенных чиновников, которыми кишат все аэропорты мира, Луи, проявив максимум изобретательности и самообладания, удачно преодолел погранично-таможенный барьер и самолетом английской авиакомпании благополучно отбыл в США.
Передав магнитофонные пленки Тэлботу и пожелав ему успеха в этом трудном деле, Луи отужинал вечером с американцами и поутру первым самолетом возвратился в Москву.
Строб Тэлбот продолжал расшифровывать привезенные ему пленки. Хрущев-старший продолжал диктовать эпизоды своего прошлого, а Хрущев-младший решил продублировать редакторскую работу Тэлбота над русским текстом и с этой целью передал все надиктованные отцом пленки доверенной машинистке.
Сергей Хрущев был инженером, строил ракеты, а потому не мог не знать, как просто снять копии с магнитофонной пленки, а тем более с отпечатанной бумаги. Этим он, тем не менее, предпочел пренебречь, и в итоге несколько копий надиктовок его отца, распечатанных все той же машинисткой, оказались в руках тех, кто совсем не собирался их издавать в виде «мемуаров» по-русски. По ряду обстоятельств Сергей скоро догадался о том, что с отпечатанного материала были тайно сняты копии, но отнесся к этому вполне равнодушно. Причиной тому, вероятнее всего, послужила исключительность его положения. Дети высокопоставленных советских лидеров всегда составляли особую социальную касту. Причем сознание своей элитарности не покидало их, даже когда отцы и деды оставляли свои посты или отправлялись в «мир иной».
Скорее всего, именно поэтому Сергей Хрущев воспринимал происходящее как некую увлекательную детективную игру. Приезжая на дачу к Луи, он с радостью рассказывал о том, что за ним установили слежку и теперь его постоянно сопровождают две машины «наблюдения».
А тем временем изъятая у машинистки рукопись разошлась «по верхам». Однако прочесть сырой материал никто себе труда не дал, хотя собственное мнение каждый составил на всякий случай негативное. В партийной епархии зрел скандал.
Никиту Хрущева вызвали в ЦК КПСС и провели с ним достаточно жесткий разговор о том, что государственному мужу, даже в отставке, не к лицу поминать прошлое, да к тому же письменно. Не нами сказано: «Кто старое помянет…» Подтекстом было – указать ему на его место пенсионера.
И повод для беседы, и в особенности бесцеремонный тон, в котором с ним говорили, были для бывшего всевластного правителя в высшей степени унизительны. Домой Хрущев вернулся крайне подавленным и, по рассказам близких, некоторое время пребывал в депрессии, которая никак не продлила его жизнь.
Как ни парадоксально, но скандал угас с выходом книги в США. Посольство СССР в Вашингтоне тут же приобрело несколько экземпляров и переправило их в Москву. Хорошие профессионалы-переводчики в ЦК мгновенно сделали обратный перевод на русский и с учетом того, что члены Политбюро никогда не утруждали себя литературными чтениями, составили для них изложение толстой книги на трех с половиной страницах. Из текста следовало, что никто из власть предержащих в мемуарах не упоминается.
Брежнева такое невнимание к его персоне даже обидело. Едва дочитав первую страницу дайджеста, две последние он и смотреть не стал. Известно, что реакция «наверху» всегда воспринималась в аппарате ЦК как руководство к действию. Нижестоящие теперь облегченно вздохнули, сочтя вопрос «закрытым», а книгу и ее автора предали забвению.
Луи, произнеся древнеримскую мудрость: «Я сделал что мог, пусть, кто может, сделает лучше», сел за написание воспоминаний о своей жизни, настолько же драматичной, насколько и увлекательной.
Он был не только умен, но и наделен житейской мудростью. Когда воспоминания были в основном закончены и даже переведены на английский, он отложил рукопись в сторону со словами: «Жизнь – это театр, и каждый должен помнить два правила: надо уйти со сцены еще до того, как тебя освистают, и поставить точку в своих воспоминаниях незадолго до того, как уйдешь из жизни. У меня еще есть время!»
Голова у Луи была светлая, но на этот раз он ошибся в расчетах, уйдя из жизни раньше, чем поставил точку в своих мемуарах. Правда, незадолго до смерти он как-то попросил опубликовать его воспоминания, но «только если люди проявят к ним интерес».
Смутные времена трагичны, но проходящи. Они минуют вместе с причудливыми видениями, их породившими. Интеллект всегда поднимал русских над сытостью. Уже сегодня все устали от засилья в стране безликого жулья, разбогатевшего на обворовывании соседа или государства, а также от захлестнувшей страну иностранной безвкусицы. Нет сомнений в том, что уже завтра российские граждане захотят нормальной жизни и нация востребует своих соотечественников с интересными судьбами как из ближайшего, так и из давно ушедшего прошлого.