Драма русской религиозности
Апрель 29th, 2018
Две годовщины, разделенные несколькими месяцами прошлого и наступившего года – смерть патриарха Алексия II /05.12.2008/ и избрание нового главы РПЦ Кирилла /27.01.2009/ – определенно располагают к размышлениям о важнейшем существе русской жизни: месте и значении христианства в истории и сознании народа. Развернувшаяся дискуссия о целесообразности преподавания основ религиозных знаний в учебных заведениях (и особой роли православия в этой практике) лишь добавляет актуальности такому исследованию.
Русское общество, по прошествии почти двух столетий и с наступлением нового XXI века, продолжает жить в геометрически замкнутом пространстве триады: власть – народ – интеллигенция. Казалось бы, XX век, так расположенный к самоистреблению, был определенно способен изменить эту колдовскую конструкцию, в основе каковой лишь взаимное отчуждение и ненависть. Однако Россия, как и прежде, на пороге нового небывалого рекорда, готовясь к последнему и, по-видимому, окончательному распаду и самоуничтожению. Причем интеллигенция, безнадежно растоптанная и униженная, выпала из существенных сторон этой социально-политической фигуры, решающим образом определяющей будущее постсоветского общества. Она, по преимуществу, смирилась с относительно комфортным и привычным (по недавнему прошлому) состоянием культурного придатка системы. «Глубокая прополка» перевела интеллигенцию либо в категорию «придурков» с политической соматикой, либо в социальную ипостась бюджетного нахлебника, мироеда.
Власть и народ – две, пожалуй, самые существенные детали – катет и гипотенуза – безумной русской жизни, от вычитания или сложения которых и будет зависеть судьба будущей русской истории.
Что же народ? Похоже, замер, затаился, лишь мрачно поглядывая на дикую похоть могущества нынешней власти. В его красноречивом молчании выразилось презрение к чужеродной, почти оккупационной власти, и одновременно с тем – любование, страх и трепет перед её нелепым и прощальным куражом. Пристальный взгляд едва способен различить сдавленный ропот и готовность к «прыжку» для «короткого щелчка челюстями». Исторически предсказуемого здесь, куда больше, чем это может показаться любому пристрастному наблюдателю.
Разумеется, в весьма короткой публицистической работе вряд ли удастся подробно исследовать природу национальной психики, в интересующем нас аспекте – власть и народ в трагическом мезальянсе. Пожалуй, обратимся к самому главному центру русского существа: религиозному сознанию народа, к тому насколько оно менялось и где, то событие, столь необыкновенно изменившее судьбу и характер русского человека; где та «точка сборки», которая поддается механическому изучению и такой поиск способен принести совершенно обескураживающие результаты.
Начиная с варяжского призвания, через монгольское нашествие, московскую сатрапию Ивана IV, петровские реформы, революцию 1917-го, государство и власть, несомненно, меняли природу русского “я”, все первичное естество народного характера.
Было, однако, и самое существенное, самое важное событие, которое подвергло неисправимой деформации русское национальное самосознание – это катастрофическое столкновение славян-язычников с монотеизмом в момент крещения князем Владимиром Киевской Руси в конце X века.
Христианизация явилась вторым после приглашения на княжение варягов событием и без того углубившим пропасть между народом и властью. Крещение разнородных славянских языческих племен, разумеется, объединило их в единую русскую нацию, но и навсегда разделило непреодолимой стеной с властью, ставшей чужой, враждебной и посторонней силой. Монгольское завоевание лишь необратимо довершило процесс, придав ещё молодой русской государственности восточные деспотические черты.
На протяжении всей последующей русской истории, национальная психика легко раздражалась неуклюжими, а порой и дикими прикосновениями власти к глубоким онтологическим струнам русской души (раскол), задевая самые болезненные места генетической памяти о языческом прошлом, повсеместно, через столетия, находящим свое выражение во многих сторонах русской жизни (от бунтарства до суеверности). Такое затрагивание глубоко таящегося фрустрированного пространства темных и светлых сторон русского архетипа, возникших от перелома крещением, акта величественного и фатального, определенно изменило геном нации – русский изначально, по-видимому, был другим. Монотеистический вектор крещения так и не прочертил русскому ясной конфигурации реального и небесного мира, в котором он свидетельствует перед Творцом о собственном присутствии. Русский, скорее, затеял с Ним тяжбу, пытаясь что-то доказать или переубедить. Только вот что?
Обряд
Более-менее известно, что ещё с IV-V веков н.э. славяне, скифы и готы вели весьма обширную торговлю с христианами Юга: с греками Крыма и Кавказского побережья Черного моря, армянами (к тому времени уже принявшими христианство ещё до эдиктов Феодосия), а также с грузинами (образовавшими свою первую епархию в IV веке). Уже по этим существенным причинам близкое знакомство славян с христианским вероучением задолго до крещения Руси, представляется вполне обоснованным. Ведь правила торгового оборота предполагают знание религиозных обычаев и традиций партнеров, дабы не нанести им случайных обид (вряд ли купцу, еврею-рахдониту предлагали отведать свинины и т.п.). Такое соприкосновение с неизбежностью вело к обращению, пусть и весьма немногочисленных, славян-торговцев в христианство. Вследствие чего в 860 году была создана в Тмутаракани (на Таманском полуострове) первая русская митрополия, т.е. за 128 лет до официального крещения Киевской Руси.
Итак, кто же были эти первые христиане? Разумеется, люди грамотные и богатые. Как выразились бы сегодня – передовая среда, культурная и деловая элита, интеллигенция, в общем. Киев – столица Руси, объединившей славянские, угро-финские и некоторые норманнские племена, был источником политической (хоть и весьма слабой тогда) власти и влияния, но не религиозным центром государства. Скажем, Новгород традиционно соперничал со столицей в исповедании языческих культов, не говоря уже об окраинах Руси.
Киевская знать тяготела к Византии, что не изменило даже призвание варягов на княжение. У неё было понимание того, что методы военной экспансии традиционные для Руси – пришел, победил, наложил дань, ушел – малопригодны в деле создания империи, поскольку не дают побежденным ни малейшей выгоды, а побуждают искать всеми силами возможность вернуть себе утраченную независимость.
Создание административно связанной империи, в которой побежденные становятся равноправными подданными, давал центру дополнительную экономическую и военную мощь, позволял организовать постоянное поступление налогов. Тем более, что в военной организации государства Киевской Руси не было места для полноценного гражданского чиновничьего аппарата, осуществляющего надзор, контроль, управление и учет.
Необходимость идеологического обеспечения государства виделась немногочисленным христианам Киева столь же важным аргументом в пользу укрепления единства русских территорий, и византийское христианство представлялось им вполне подходящим на роль такого унифицирующего источника. В этом, пожалуй, и скрывается причина последующих конфликтов, печально отразившихся в истории Руси.
Ключевым для понимания событий крещения Киевской Руси явилось убийство Святослава, сына христианки-княгини Ольги, отца князя Владимира Святого. Гибель язычника и ненавистника христианства князя Святослава с остатками дружины на днепровских порогах, после неудачного похода на Дунай и ряда поражений от византийского царя Цимисхия в Переяславце и Доростоле, даёт основание полагать (несмотря на продолжающиеся споры историков), что его причиной стало, все же, предательство христиан Киева во главе с сыном Святослава Ярополком (также христианина) и христианами-дружинниками воеводы Свенельда (покинувшими Святослава на острове Березань и ушедшими в Киев). Печенежский хан Куря, подкупленный христианской общиной, разгромил дружину Святослава, а из черепа последнего сделал, как известно, чашу. С исторической точки зрения в этих событиях не следует видеть какого-то особого вероломства. Подобные предательства не были редкостью не только на Руси, но и за её пределами. Христиане Киева под предводительством Ярополка обоснованно опасались гнева Святослава, в случае возвращения которого в столицу, община (и в этом нет ни малейшего сомнения) была бы полностью истреблена за связь с Византией, врагом Святослава. К слову, князь Святослав, будучи ревностным язычником, прибегал не раз к языческим жертвоприношениям киевлян (в том числе и христиан). Ненависть к христианам Киева была такова, что Святослав вынашивал идею переноса столицы в Переяславец-на-Дунае («не любо сидеть в Киеве»).
Дальнейшие события развивались не столь однозначно, как того предполагали бы последствия гибели Святослава. Его старший сын – христианин Ярополк стал во главе победившей партии христиан Киева, готовясь к обряду крещения Руси (источники сообщают об этом невнятно), но ему был брошен вызов ещё одним наследником языческих сторонников Святослава – сводным братом Ярополка, Владимиром (сын ключницы Малуши).
Ярополк, подчинивший себе со смертью отца, практически все славяно-русские земли (избавившись, притом, после набега на Овруч от младшего Святославича – Олега, князя древлян) оказался окруженным в Киеве в 980 году войсками Владимира, новгородского князя и реставратора языческого религиозного культа. После осады крепости в Родне, Ярополк был убит по приказу Владимира, вернувшим, таким образом, к княжескому столу сторонников языческой партии. Кстати, самой крайней и жестокой её части, приверженцев «злых» балто-скандинавских богов, прежде всего – Перуна (по-литовски Перкунаса), жадного до человеческих жертвоприношений.
Князь Владимир, теперь уже полновластно возглавивший Русь, первым делом установил в Киеве пантеон языческих богов: глава пантеона – Перун (громовержец), Хорс (не славянский, по-видимому, родственный иранскому бог – «сияющее солнце»), Дажьбог (по «Повести временных лет» – солнце), Стрибог (предопределение, участь), Семаргл (божество иранского происхождения – предвестник богов) и Мокошь («мокрый», единственное божество женского рода – плодородие, земля). В пантеоне отсутствовал Волос (новгородский племенной культ – «скотий бог»), но это обстоятельство не отменяет того вывода, что Владимиром была предпринята попытка объединения разнородных языческих племенных культов в нечто единообразное. На алтарях этого пантеона и приносились в жертву подданные киевского князя, о чем история, разумеется, не оставила богатых свидетельств, но в существовании каковых не приходится сомневаться. Скрупулезную запись о таких жертвоприношениях среди русов оставил Ибн Фадлан.
И что же дальше? Происходит, как кажется, малообъяснимая вещь – Владимир принимает крещение. Мстительный и жестокий Владимир, убивший Рогволда и его сыновей (совершенно неповинных), совсем уж неприлично поступивший с Рогнедой (дочерью Рогволда), убивший брата-христианина Ярополка, имевший огромный гарем, какому позавидовал бы Соломон, становится христианином (к загадке превращения свирепого язычника в крестителя мы ещё вернемся в ходе дальнейшего исследования).
Обстоятельства крещения Руси, изложенные Нестором в «Повести временных лет» в так называемой истории о «выборе веры», скорее являются художественной интерпретацией событий и потому служить достоверным историческим свидетельством могут лишь отчасти. Для целей нашего исследования важна констатация, что в 988 году, приняв от Византии крещение, князь Владимир обратил язычников Киева в христиан.
Вероятно, будь у Владимира возможность принять крещение из Рима, а не от Константинополя, он бы это сделал даже с большим желанием. Во-первых, Рим был далеко, а феодальная Западная Европа, расколовшись после смерти Карла Великого, не представляла тогда для Киева угрозы (как позже в XIII веке). Борьба же Русской Церкви за самостоятельность от Константинополя продолжалась в дальнейшем несколько столетий. Во-вторых, официального раскола еще не произошло (лишь в 1054 году схизма отделила восточную Европу и Балканы от римского христианского мира), поэтому римское крещение не могло быть воспринято как «еретическое». В-третьих, западное христианство одобряющее рыцарство и меч, было ближе воинственным язычникам Владимира, чем греческое христианство, проповедующее смирение и отрицательное отношение к войне. Однако поступить так Владимир (креститься от Рима) уже не мог. К концу X века Киевская Русь, благодаря всё той же христианской общине, находилась в орбите Византии и её сателлитов (Болгарии).
На первый взгляд может показаться, что официальное крещение Руси не вызвало ни одного серьезного восстания среди славянских племен, кроме знаменитого новгородского в 1073 году поднятого волхвами. Однако всё было гораздо сложнее.
Языческое искушение
Не только на Руси, но и в северной и восточной Европе, христианизация осуществлялась медленно, с отступлениями. Святой Адальберт, архиепископ Праги в конце X века, считал, например, чехов, вернувшихся к язычеству и погрязших в многоженстве, варварами. После смерти Мешко II (1034) вспыхнуло мощное восстание польского народа, которое сопровождалось возвратом к язычеству. В 1060 году шведский король Стейн, будучи христианином, отказался разрушить древнее языческое капище в Упсале, а в конце XI века король Свейн ненадолго вернулся к кровавым жертвоприношениям, за что получил прозвище Блотсвейн. Литва после смерти князя Миндовга (1263), крестившегося в 1251 году, вернулась к культу идолов.
Все же к тысячному году ряд новых христианских государств расширил христианский мир на севере и востоке: Польша при Мешко в 966 году; Венгрия при Иштване I (Иштване Святом), ставшем королем в 1001 году; Дания при Харальде Синезубом (950-986); Норвегия при Олафе Триггвесоне (969-1000) и Швеция при Олафе Скотконунге. Литовцы же стали христианами только после унии Литвы и Польши 1385 года, когда Ягайло женился на польской королеве Ядвиге и, крестившись в Кракове 15 февраля 1386 года, стал христианским королем Польши и Литвы Владиславом.
Русь, в рассматриваемый период европейской христианизации, не представляет собой существенного исключения из вышеперечисленного ряда. Сопротивление строительству церквей и деятельности нового духовенства оказали в основном финские племена севера и северо-востока Руси, а также литовские племена, перешедшие позже, как упоминалось выше, в католичество.
На первый взгляд, может показаться, что подобное сопротивление было связано не столько с собственно вопросами веры, а скорее с отношением населения к новой и враждебной для них политике центральной власти на местах. Христианизация, пусть и не в угрожающей степени, была связана с ломкой уклада и запретом на обычаи. Тем не менее, тот, кто этого хотел, став христианином, продолжал, как и прежде, почитать навьих (души предков), поклоняться «матери сырой земле», вызывать заклинаниями дождь, просить теперь уже не волхва, а священника совершить молитву от порчи коровы, и верить в леших, русалок и домовых.
Период «двоеверия», продолжавшийся несколько столетий, должен был с неизбежностью привести к окончательному утверждению новой веры, а с ней и духовной власти Церкви и внедрению новой общерусской культуры. Все так, но…этого, во многом, не произошло. Монгольское нашествие сыграло свою драматическую роль в этом процессе.
Принципиальное отличие проблем христианизации Руси от северной и восточной Европы в том, что новые христианские народы – от шведов до чехов, соседствовали с такими же христианами, как они сами. Континентальная объединенность европейских неофитов способствовала на самом раннем этапе обретения христианской веры её укреплению. Не то на Руси. Когда, казалось бы, благоприятная геополитическая ситуация Руси способствовала пусть медленному, но неотвратимому укоренению христианства среди прежних язычников, русские пришли во взаимодействие с монголами, весьма пассионарной имперской средой всего евразийского континента.
Несмотря на невероятную веротерпимость новых завоевателей (по распоряжению великого хана Гуюка и Батыя в 1246 году духовенство было исключено даже из первой податной переписи и оставлено в покое), новообращенные русские христиане вновь духовно и национально соприкоснулись с языческим миром пришельцев.
Здесь следует сказать особо о сути язычества, которое ещё древнерусскими книжниками, определялось как верование разных племен – «языков», не знавших библейского учения о едином Боге (другое древнее название язычников – «поганые»). Толком судить о существе языческих верований на Руси затруднительно, поскольку русские летописцы не пересказывали языческих мифов: для них всё это была бесовщина. Пришедшие же на Русь монголы-язычники, как, впрочем, и язычники русские, допускали существование всех богов – христианских, иудейских, мусульманских и прочих. Этого требовала целесообразность имперских устремлений Орды (необходимо было учитывать интересы покоренных народов, дабы держать их в повиновении). Ещё Чингис-хан в 1206 году на курултае, который избрал его императором, установил религиозно-гражданские нормы в особой книге, названной монголами Тунджин (известной под арабским названием Яса-Намэ – книга запретов), где религиозная терпимость по отношению к вассалам была узаконена.
Кажущаяся религиозная амбивалентность монголов, безусловно, сыграла с русскими христианами роковую роль – они, тем не менее, испытали известное воздействие на ещё неокрепшее новое верование со стороны столь успешных в историческом масштабе язычников.
Монголы не только сумели привить Руси свои деспотические государственные порядки, но и, несомненно, поколебали веру русских неофитов. В дальнейшей русской истории подобное влияние будет находить своё выражение спустя столетия, приводя к все новым потрясениям самых главных основ русской жизни (прежде всего религиозных, как в октябре 1917-го).
Однако, одного лишь исторического объяснения весьма недооцененной степени язычества в религиозном сознании русских недостаточно. Возвращаясь к крещению в конце X века Киева и связанным с ним событиям, мы обнаруживаем присутствие загадочного воздействия на князя Владимира, неожиданно совершившего поворот от традиционного языческого верования к христианству.
Тайна
Разгадку этого в высшей степени таинственного воздействия мы обнаруживаем в одной из последних работ Зигмунда Фрейда «Моисей и монотеизм» (1938), предоставившей нам более-менее универсальную научную схему исследования религиозного опыта в истории народов. Изучая драму религиозной идеи еврейства, Фрейд пришел к обобщающим выводам относительно места и роли событий праисторического характера в религиозной мифологии. Причем, в этой последней работе, сложенной из трех научных эссе и предшествовавшей им статьи в психоаналитическом журнале IMAGO, Фрейд закрепил самые существенные выводы о природе религиозности, сделанные прежде, ещё в знаменитой работе «Тотем и табу». В одном из писем Арнольду Цвейгу Фрейд писал: “…всё покоится на третьей части, ибо она содержит теорию религии, которая, не будучи новой для меня самого после «Тотема и табу», несомненно, покажется новой и ошеломительной для непосвященных…”
Итак, основываясь на теоретических рассуждениях Дарвина, Аткинсона и в особенности Р.Смита, и объединив их с собственными психоаналитическими гипотезами и открытиями (в частности, подтвержденного тезиса, что в основе всякой религиозной идеи лежит первоначальное отцеубийство), Фрейд предложил в своей, упоминавшейся последней работе, следующую праисторическую реконструкцию. Заимствуя у Дарвина предположение, что первобытные люди изначально жили небольшими ордами, Фрейд полагал, что каждая орда находилась под властью старшего самца, который и управлял ордой с помощью грубой и жестокой силы: присваивал себе всех самок и подчинял или убивал всех молодых самцов, включая собственных детей. Согласно Аткинсону эта патриархальная система была сокрушена восстанием сыновей, которые объединились против Отца, убили его и на совместном победном пиршестве съели его тело. Наконец, следуя тотемной теории Робертсона Смита, Фрейд предположил, что структуру первичной орды, в которой властвовал один вожак – Отец, сменила структура тотемистского клана братьев. Чтобы ужиться друг с другом, братья-победители должны были отказаться от тех женщин орды, ради обладания которыми, фактически, убили Отца, и согласиться ввести экзогамию, то есть «брак на стороне».
Отец и его воля не исчезли окончательно. Отца заменило некое животное, провозглашенное тотемом-покровителем клана. Оно символизировало собой Предка (или предков вообще) и служило духом – хранителем клана и его запрещено было касаться или убивать. Однако раз в году весь клан собирался на совместное пиршество, во время которого «сакральное» тотемное животное поедали все члены клана и никто не мог отказаться от участия в этом акте символического повторения отцеубийства, с которого и начались все новые социальные законы, моральные заповеди и тотемистская религия. Фрейд, кстати, указывает на поразительное соответствие между описанным пиршеством, как его реконструирует Р.Смит, и обрядом христианского причастия, что удивляло уже многих авторов, исследовавших его теории.
Фрейд также акцентирует внимание читателей на том моменте, что описанная схема событий была растянута на столетия и за этот продолжительный промежуток времени повторялась неоднократно.
Религия в воссозданной картине имеет ключевое значение. Тотемизм с его поклонением суррогату Отца, с его амбивалентным отношением к этому Отцу, которое проявляется в тотемном пиршестве, – “такой тотемизм, – заключает Фрейд – можно рассматривать как самое раннее проявление религии в истории человечества, и он показывает какие тесные связи существовали между социальными обычаями и моральными правилами”.
Следует также сказать, что после отцеубийства «кланом братьев» организация клана была матриархальной, но постепенно – под воздействием чувства вины перед убитым Отцом – его образ возвращается из глубин коллективной памяти и оказывает мощное влияние на общественную и духовную организацию: клан становится патриархальным, а система табу перерастает в «отцовскую» религию. Фрейд полагает, что тут слышен искаженный отголосок приближающегося «возвращения отца»: подлинный «первородный грех» – это его убийство, которое должно быть искуплено смертью сына. Позднее эта идея «первородного греха» возродится в представлениях основателя христианства Павла.
По Фрейду, религиозный опыт евреев, приведший их к монотеизму, в отличие от современных им других народов (тех же египтян), уникален. Евреи испытали двойное отцеубийство, повторно умертвив своего нового “Отца” – Моисея. Без такого повтора возврат воспоминания об убийстве правожака не оказал бы на них, евреев столь мощного воздействия, которое и заставило их принять окончательно монотеизм. До известной степени, эта удивительная историческая случайность, по Фрейду, определила уникальную религиозную (да и национальную) судьбу народа, о каковой нет места и надобности говорить. Куда существеннее для целей нашего исследования выявить не менее таинственную и неповторимую драму русской религиозной судьбы. И собственно в чем же она?
Зияние
Поскольку прежде, как обоснованно представляется, ни кому не хватило смелости взглянуть на акт крещения Киевской Руси под «психоаналитическим углом», то попытаемся описанную выше в работе Фрейда реконструкцию спроецировать на события русской истории интересующего нас периода.
Итак, предательство киевскими христианами во главе с Ярополком князя Святослава (отца Ярополка), приведшее к гибели последнего с остатками дружины на днепровских порогах, вполне укладывается в схему изначального отцеубийства, лежащего в основе всякой религиозной идеи. Тем более, что мотивов такого убийства вполне достаточно: религиозного порядка (попытка спасения киевлянами обретенной христианской веры), так и проблем с экзогамией (даже жена-христианка Ярополка была прислана ему отцом Святославом, как пленница в период одного из многочисленных походов; о нравах многоженцев князей-язычников разговор особый и вполне фрейдистский), борьба за место «вожака» в полигамной племенной орде.
А вот дальше схема ломается. Сыновья должны были бы (по логике фрейдовской реконструкции), отдав первенство старшему брату – Ярополку, принять те самые новые справедливые правила социальной и духовной жизни, т.е. ту самую христианскую мораль. Но происходит невероятное: Владимир не просто убивает брата Ярополка, он отказывается от новых этических норм и возвращается к прежним отцовским правилам.
С одной стороны, это соответствует изложенной фрейдовской схеме, в части неумолимо возвращающегося вытесненного прежде образа Отца через чувство вины за его убийство. С другой, вместе с образом Отца вновь возвращаются уже отринутые сыновьями языческие нормы.
Для окончательного прояснения этой запутанной загадки следует снова обратиться к психоанализу. Классическая формула невротического процесса, выведенная Фрейдом выглядит так: ранняя травма – защита – скрытый период – взрыв невроза – частичное возвращение подавленных переживаний. Фрейд весьма убедительно предположил, что в истории человеческого рода, как впрочем, и отдельно взятого народа, происходит нечто, весьма подобное событиям жизни каждого отдельно взятого человека. Иными словами человечество, как целое, тоже проходит через конфликты сексуально-агрессивного характера, которые оставляют по себе неустранимые следы. Эти следы по большей части подавляются и забываются, но позднее они, после длительного скрытого периода, снова возрождаются в коллективной психике и вызывают к жизни явления, сходные по структуре и тенденциям с невротическими симптомами индивидуума.
Убийство Ярополка, намеревавшегося обратить Русь к новым христианским установлениям, оказалось для русской религиозности, в известном смысле, самоубийством. Отвержение новой религии и последующее её принятие (уже из двойного чувства вины – убийство Отца и убийство Сына), привело к тяжелым невротическим последствиям. В отличие от исследуемых Фрейдом евреев, испытавших двойное отцеубийство, русские подверглись не менее суровому невротическому переживанию – вторичное убийство Сына – христианина, правозвестника новой веры и возможного будущего крестителя Руси. Чувство вины князя Владимира за убийство Ярополка и побудило его принять «сыновнюю религию» – христианство от Византии. Исторические же предпосылки лишь сыграли должную им роль.
Принятие христианства русским народом так и не стало необратимым. Христианство на Руси, подвергшееся столь непростым испытаниям, превратилось для русских, в некотором смысле, в невроз, болезненное рефлексирование по поводу которого, вело на протяжении столетий к тяжелому перевариванию языческого прошлого, христианского несовершенства (то истовой веры, то дикого отпадения от неё), полного отделения себя от власти навязавшей народу новую религию.
Разумеется, все изложенное выше может показаться некоторым отвлеченным рассуждением о судьбах раннего христианства в России, но не следует недооценивать степени возможных проблем, связанных с исповеданием православия русским народом.
Активность РПЦ в деле распространения основ христианских знаний (в той же начальной школе) имеет, по-видимому, своей целью не только укрепление монополии над духовной жизнью паствы, но и объясняется пониманием серьезных угроз и соблазнов для русского религиозного сознания в будущем. Неизбежное новое столкновение с религиозными искушениями народа требует от духовной власти особой работы на опережение. Так, известный историк Г.М.Осокин в своей работе «Московия на Востоке» описывает о беспрецедентно быстром возвращении русских в Сибири под влиянием туземцев к язычеству. Для понимания этих опасностей, учитывая вероятную в XXI веке азиатскую экспансию, следует задуматься о степени духовной крепости русского народа перед возможными испытаниями.