Облом Обамы
Ноябрь 30th, 2017
«Когда кончится кризис?» – прочел я с год назад в газете. «Никогда», – погорячился автор.
И правда: год назад Америке было плохо и страшно. Банкротством финансового гиганта Lehman brothers начался финансовый кризис, который напугал страну не меньше, чем 11 сентября. Оказавшись в тени Великой депрессии, все ждали худшего и требовали от Вашингтона действий – любых и быстро.
Сейчас тогдашняя паника кажется приступом паранойи, регулярно поражающей мир, но прошлой осенью каждый час приближал катастрофу, акции стоили дешевле мороженого, и мы с женой, не доверяя банкам, засунули в конверт немного денег на черный день.
Он не пришел. И Вашингтон, сплевывая, чтоб не сглазить, объявил рецессию закончившейся. Биржевые индексы растут, покупатели возвращаются в магазины, и даже американские автомобили нашли себе новых хозяев, соблазненных щедрыми государственными субсидиями. Больше других обнадеживает рынок недвижимости, с краха которого все началось. Увлеченные падением цен, дома ринулись покупать те американцы, которые прежде боялись себе такое позволить.
Вот тут-то, на переломе от плохого к лучшему, Барака Обаму накрыл взрыв возмущения. Каждый президент после выборов теряет сторонников, но никогда падение не происходило так стремительно. Еще недавно политику Обамы одобряли 70%, теперь – около 50%.
Другая половина обрушилась на президента. Все лето страна бурлила негодованием по месту жительства, а к осени собралась в столицу. В Вашингтоне прошел многотысячный – и отчасти костюмированный – «Марш налогоплательщиков», собравший пеструю, но одинаково твердую в своих убеждениях толпу. Ее составили враги большого правительства, щепетильные защитники Конституции, критики социалистических поползновений, апологеты бюджетной дисциплины, и – заодно – противники абортов и любители стрелкового оружия.
Что же взбесило консервативную Америку? Медицинская реформа.
Другим понять это трудно, своим – невозможно. Почему Америка и в 21-м столетии спорит о своем здравоохранении, когда все вменяемые страны разобрались с ним еще в 20-м? Отвечая на этот проклятый вопрос, Америка исписала столько томов, что никто не отважится их прочесть. Но этого и не нужно, потому что о главном тут говорить все равно стесняются.
Медицинская страховка в Америке – как водительские права. У большинства она есть, у 37 миллионов – нет. Обама хочет избавить страну от позора. По его плану страхование здоровья должно быть таким же обязательным, как того же автомобиля. Пока все просто. Сложности начинаются с мелкого шрифта.
Как бы дико это ни звучало, но в Америке лучше болеть бедным. За них – неимущих пенсионеров, инвалидов, индейцев, ветеранов, незамужних матерей и прочих несостоятельных граждан – платит государство, остальные сражаются со страховыми компаниями. Если для последних каждый пациент – огорчительная трата, то властям деться некуда.
На деле различия – огромные. Лекарства для бедных бесплатны, транспорт – тоже, беспомощных стариков снабжают сиделками (нашим они варят борщ), возят на массаж и даже в казино. В конце пути их ждет дом престарелых, который другим не по карману (6000 в месяц).
Сегодня таких, бедных пациентов, в Америке 60 миллионов, после реформы будет почти 100. Двум третям населения придется платить за одну – как, скажем, в Швейцарии, но в Америкеэто никому не нравится. Поскольку прямо признаться в этом стыдно и не хочется, страна спорит о частностях, изъясняется обиняками и считает деньги, пытаясь найти компромисс, сократив расходы.
Это неизбежно, потому что Америка скоро будет тратить на здравоохранение один доллар из каждых пяти – в полтора раза больше, чем самая благополучная в этом отношении Франция. Среди причин – сдельная оплата медицинских услуг, судебные процессы, вздутые цены, бюрократический балласт, продленная смерть (каждый день агонии обходится больнице в 10 тысяч). Но самая наглядная причина – у всех перед глазами: американцы намного толще европейцев. Ожирение стоит Америке больше Пентагона. К тому же, предупреждают специалисты, никакая реформа не спасет людей от себя и fast food. В Америке выросло целое поколение, которое просто не знает, что еду можно готовить дома. Еще хуже, что от дорогостоящих последствий вредной диеты, состоящей главным образом из сахара, жира и табака, чаще всего страдает та часть общества, которая просится к нему на иждивение.
Ситуация, впрочем, не представляет собой ничего исключительного. В Европе терпят и не такое. У меня был знакомый в Лондоне, который принадлежал к династии профессиональных безработных, основанной еще его дедом.
Дело в том, что труд европейцы считают привилегией, а медицину – неотъемлемым правом. В Америке все обстоит скорее наоборот.
Защищая медицинскую реформу, Обама произнес речь, которую его поклонники назвали лучшей, а соперники – ничего не меняющей. Суть ее – в последнем абзаце, раскрывающем ментальность страны.
– Америка, – говорит Обама, – балансирует между доверием к власти и ужасом перед ее вмешательством.
Каждая эпоха – и каждый президент – заново решает центральное уравнение специфически американской политики: как сохранить равновесие и найти оптимальную долю государства в делах его граждан.
Отношение к власти кардинально отличает Америку. В Старом Свете государство считалось вершиной эволюции, шедевром истории и, по Гегелю, воплощением духа нации. Пользуясь этим, всякая власть стремилась отрезать себе побольше, ссылаясь на то, что без нее будет еще хуже.
От этого, собственно говоря, и бежали в Америку. Новый Свет создали вопреки Старому. В основании каждого из будущих штатов участвовали чудаки, сектанты, утописты, фанатики и прочие эксцентрики. Они, в общем-то, никуда не делись. Для них Вашингтон был и остается намордником для независимого от собственного правительства народа.
И его можно понять. Что хорошего видела Америка от Белого дома? Гражданскую войну, две мировые, дюжину локальных. Плюс налоги, цель которых в том, чтобы отнять и разделить. Поэтому Америка тяготеет к минимуму власти. В старом Нью-Йорке даже пожарная охрана была частной (и пьяной). Власть должна отчаянно бороться за каждую общенациональную программу, попутно преодолевая недоверие, испуг и ненависть своих избирателей к столичным чиновникам.
В этих чувствах сказывается все та же американская исключительность. От Древнего Египта до сегодняшней Москвы служить власти было выгодно, престижно, удобно. Но в Америке чиновник – либо филантроп, либо неудачник. В первом случае он жертвует приносящей реальное богатство карьерой ради скромного заработка и блага ближних. К этой категории относится элита, начиная с президента. Чиновников помельче набирают, предпочитая подходящие меньшинства, из тех, кто не сумел пробиться в других местах. Скучная и недоходная служба портит характер и располагает к мести. Причем чем мельче власть, тем она противнее. Хуже всего со мной обходились на бирже труда и во время экзамена по вождению. В Америке я перестал бояться официантов и вахтеров, но чиновник по-прежнему внушает мне оторопь, и я, как все, обхожусь без него столько, сколько могу, и еще немножко.
Однако медицинская реформа норовит отправить нас именно к нему – государственному служащему, обремененному комплексами и сомнительной компетентностью. Сегодня здоровье Америки зависит от корыстных страховых компаний. Завтра оно может оказаться в руках безразличных чиновников. Что лучше – вопрос не практический, а идеологический, обусловленный политическими убеждениями, даже верой.
Одна, консервативная Америка считает, по словам Рейгана, что «проблема государства – государство, и чем его меньше, тем лучше». Вторая, либеральная Америка унаследовала от Рузвельта надежду на благую власть, способную помочь стране, а не только разорить ее.
Во времена кризиса, будь то Великая депрессия или великая рецессия, страх скрывает границу. Но стоит опасности чуть отступить, как противники возвращаются в окопы, чтобы вести ту затяжную войну, которая приводит в движение здешнюю историю и не дает ей завершиться.